Ну... эээ... что досталось в кинорулетке. Честно говоря, мне там всё досталось из нелюбимых областей, еще два фильма - про наркоманов и мафию, совсем нет настроения смотреть. :)
Постмодернистский набор кадров на тему Средиземноморья. Какое оно вот такое разное и всё в нем есть - вечное и сиюминутное, разрушение и война, жизнь и смерть, сон и явь, палящее солнце и бурное море, выжженная пустыня и цветущие сады, свадьба и коррида, старик и море, любовь и ужас - большей частью мой, потому что я из этих осколков амфору собрать не смогла, только черепки в совок... Видимо, это отражение или часть авангардной дискуссии о Средиземноморье, имевшей место в те годы (60-е) во Франции.
Но мне понравился текст (отдельно он как-то даже более интересен, а по-французски звучит очень поэтично) и некоторые кадры прям рвут душу. Хотя в целом - текст, картинка, музыка - все это завораживает, даже если смысл ускользает.
Случился и побочный эффект - нашла в "Журнальном зале" фрагменты книги Соллерса о Казанове - "Казанова Великолепный", очень интересно. О Казанове как писателе и мыслителе в контексте истории, о переписывании его слов и о том, насколько Казанова актуален сегодня. И как вкусно о Праге!
[Вы произносите Прага]Вы произносите “Прага” — и перед вами мгновенно возникают клише ХХ века: средневековый город, мрачный, демонический, загнивающий, часы времени здесь остановились, это город Голема и Кафки, “Процесса” и “Замка”, абсурда и липкого заговора потемок. Пусть мы знаем, что Берлинская стена пала, что произошла “бархатная революция”, все равно прежде всего мы вспоминаем о происшедших одно за другим вторжениях, немецком и русском, и о тяжелом сне “социализма” в тисках полиции и армии.
Поэтому искать Казанову в Праге кажется шуткой, провокацией, в лучшем случае пари, которое невозможно выиграть. И однако он там, где–то неподалеку. Рассказчик прибыл из Нью–Йорка, снова, в который раз, проехав через Венецию. Здесь он впервые. Впервые? Изумление его безмерно, ибо здесь, в Праге, это все еще Италия. Он спрашивает себя, не высадился ли он по ошибке в Неаполе? Город пылает разноцветьем — его перекрашивают, готовя для будущих туристов; замки и церкви: розовые, бледно–зеленые, охристые, белые, желтые — вибрируют на солнце. Барокко чувствует себя здесь как дома и, кстати, иезуитская контрреформация тоже (осторожно! профессор Лафорг вычеркнет слово “иезуитская”).
Если не считать безобразного тяжеловесного памятника Яну Гусу, воздвигнутого на центральной площади (его преспокойно можно было бы взорвать, как и зловещую статую Джордано Бруно на Кампо ди Фиоре в Риме), все остальное — светло, пропорционально, радостно, музыкально. Замок наверху? Очарование теснящихся строений (в особенности ночью). Лестницы, террасы? Мечта симфонических партитур. Кстати, мелькающие там и сям красные афиши, словно подмигивая вам, оповещают о скорой премьере моцартовского “Дон Жуана”.
Рассказчик ничего не говорит, он ходит, бродит, убеждается, что скоро начнутся многочисленные концерты (Бах, Вивальди и снова Моцарт), возвращается в гостиницу, ложится вздремнуть, опять выходит на улицу. Само собой, он пойдет на еврейское кладбище осмотреть в безмолвии Писания и веры его хаотические вертикальные надгробия, но отсюда его живо выдворит меркантильный нажим посетителей. Он счел своим долгом посетить “Лоретускую Богоматерь” (на сей раз он чувствует себя во Флоренции или в Пизе), не преминув кое–где сфотографироваться, в частности перед кафе “Кафка” и у закусочной “Казанова”. Все это путается в его голове, ему начинает казаться, что в нем самом рождается странный, но лучезарный и естественный сплав: он ищет Кафказанову.
Странно? Ничуть. Кафка, этот чаровник безотрадной эпохи, делает рассказчику знак, указывает дорогу, то есть указывает тот поворот времени, который беззвучно, тайным языком твердит о воскресении и возрождении. Тсс! Говорить об этом, несомненно, еще слишком рано, даже если очевидность преспокойно бросается в глаза. И все же будем осторожны: всеотрицающий дух, дух насмешки и отчаяния, быть может, и сейчас не дремлет, притаившись в уголке. И однако, сомнений нет, здесь цветет невинность. “Pentiti! No! Si! Si! No! No!” . Обойдем Командора стороной, но раскаиваться не станем, мы научились, как саламандра, жить в огне. Кое–кто оказался навеки прав, когда впервые в октябре 1787 года (ровно двести десять лет назад) воспел свободу, женщин, хорошее вино — и все прочее. Кафка, навсегда застывший в изящной позе, — герой этой свободы, ставший пленником глухоты ХIХ века. Некто явился сюда в обличье каббалиста, чтобы ради него бросить вызов Террору. Мы с Жаком Казановой приглашаем Кафку на сегодняшнее вечернее представление. Будут музыканты, певицы — единственные представители человечества, a priori спасенные от крушения, это очевидно.
Journal information